КУСОЧКИ И ОБРЫВКИ
***
“...и словно бы не было этой пугающей правды – словно бы безмятежные птицы так и пели всегда, не обращая внимания на наши выдуманные печальные обстоятельства; словно бы не было темной охотницы – невозмутимой тоски, тихо поигрывающей на наших натянутых нервах и расстроенных чувствах; словно бы эти чужие непонятные люди вдруг перестали скрывать от меня свои смехотворные секреты, и за брошенными в лицо перекошенными злобными выкриками летит, широко раскинув крылья, птица их молчания – такая светлая, что приходится зажмуриваться и слушать эту удивительную тишину, о красоте которой эти люди не знают и боятся ее в себе; словно бы все отпущенное мне время выпущено мной на свободу и радостно сливается с бурным и живым потоком, а я, оставшись без возраста и без воздуха, озираюсь, как будто не узнавая ничего вокруг... Радость, радость! Прогулка – легкая, как младенец, невероятная, как июльский снег, долгая, как последний выдох, и яркая, как детский сон. Я знаю, что вернусь туда, где сейчас снуют озабоченные разнообразием отсутствия того-то и того-то люди, я знаю, что их копошение, их “мое, мое”, их минуты, равные часам, и месяцы, равные минутам – это смерч, это смерть, которым все равно, которым безразлично, кого схватить, закружить, заворожить, сжить со свету, кому семь раз отмерить и раз и навсегда отрезать: отрезвился, мол, здесь – пора... Я знаю, что эта прогулка закончится там, среди них, резко оборвется на полпути, на полуслове, на полу – пыльном и коричневом, окончится тем, что и я, вспомнив положенное мне, отвоеванное у судьбы положение вещей, встану посреди них, обкорнаю мир, сказав “ вот, мое “– и в тесноте да не в обиде свернусь клубочком, в центре которого будет дрожать путеводная нить, напоминающая об этой прогулке, которая ни что иное, как побег из лабиринта – живого и цепкого существа, кормящего: меня своими обещаниями и мной – Минотавра. Но пока я иду – радость, радость – словно бы нет ничего, кроме нее, словно бы и не знаю, не помню ничего, кроме нее, словно не вижу, кроме нее, никого, словно и не остановлюсь никогда…”
***
Мало мне надо, чтобы улыбнуться человеку – в глаза ему посмотреть, да выслушать несколько слов, им сказанных. И лицо моё расползается как тесто под умелыми руками невидимой поварихи-радости, и я слушаю речи, похожие на звуки виолончели и тромбона, на дуновение ветра и шум дождя, на хруст снега под ногами влюблённых, на звон разбитого стекла или на стук колёс ночного трамвая – много людей своими словами как ниточками растягивали уголки моих губ и заставляли плясать на моём лице полумесяц улыбки. Где я только ни храню свою улыбку: есть у меня тайники в сердце, ключи от которых хранятся не у меня, и я никогда не знаю хозяина или хозяйку взгляда или жеста, который откроет меня как сумку на молнии, откуда выпорхнет смех; есть улыбки, спрятанные в волосах, в ладони, протянутой для рукопожатия, в глубине зрачка, блуждающего в поисках света; есть улыбки, которые рисует на моём лице время; есть улыбки, обнаружив которые в самых странных местах, я удивляюсь их терпению и скрытности; есть улыбки, таящиеся в гневе, который внезапно раскалывается пополам, выбрасывая в небо робкую запятую, после которой начинается новая жизнь.
Я готов петь песни и пускать мыльные пузыри, говорить вслух и молчать в тишину, только бы не иссякли эти ручейки, роднички, ключи, открывающие во мне улыбку.
***
- Знаешь, в голове где-нибудь наверняка есть что-то наподобие писательской железы – во всяком случае я уж точно ощущаю ее присутствие: разбухшая тусовка сумасшедших нейронов, способных на любую гадость, только чтобы их пляски продолжались. Это они выбрасывают меня из постели в четыре утра из-за очередной нелепой или кошмарной идеи, которая именно в это время, когда все нормальные люди еще спят, родилась в их компании. Они же не позволяют мне заснуть, даже если я прихожу домой, держась за единственную мысль о сне, о моменте, когда я безнаказанно могу присоединиться к их банде, и они вынуждены будут принять меня в свою орду и развлекать, не требуя протоколирования их выходок, – даже тогда им удается взять меня в оборот и выжимать из меня слова, пока я не рухну, не провалюсь в те края, куда даже они доступа не имеют. Но стоит мне проснуться – они начеку, и опять я должен писать, писать, писать что-то или, когда нет такой возможности, обдумывать их “творческие планы”. Почему-то простейшее соображение о том, что миллионы, сотни миллионов людей могут жить без этого занудного зуда, без этой выматывающей гонки за словами – бессмысленной к тому же – не облегчает моих мучений, так как я понимаю, что вернуться те ряды мне будет сложно, что я болен, почти неизлечимо болен – графоманией ли, воспалением ли писательской железы, словоблудием ли – важно не название, а сам факт болезни: на часах 4.15, и я должен писать.
-
***
Все-таки трудно жить с мифом. К нему не подходят привычные рамки, он не следует общепринятым нормам поведения, все в нем – не так! Поначалу это кажется чем-то великолепным, романтическим и необыкновенно привлекательным, но стоит приглядеться, как сразу оказывается, что его таланты – в сущности, груда неизжитых комплексов, только маскирующихся под нечто значительное, что его неординарность – это страх перед действительностью, этакий удирающий от тапки таракан, что его естественность – просто веселенькая маска, надетая на безжизненный манекен, и весь миф лопается перед твоим носом как мыльный пузырь, и очень щиплет глаза, и очень хочется плакать от обиды и разочарования. Держитесь от мифов подальше, они прекрасны, пока недосягаемы.
***
“Хочу подарить всего себя...” Ничего себе – подарочек! Вот тебе поэтические шедевры, вот тебе музыкальные изыски, вот тебе игра ума и полет воображения, вот тебе художественные выверты, вот тебе кладезь мудрости, вот тебе скульптурообразное тело, вот тебе печать на челе и улыбка на роже, вот тебе завтрак в постель и ужин при свечах, вот тебе одухотворенные беседы, вот тебе песни, пляски, ужимки и прыжки, вот тебе, вот тебе, вот тебе!.. Нет уж, спасибо, как говорится. Так вот прямо и говорится... А, может, я пропустил пару страниц, а?..
***
И опять ее лицо ускользнуло от меня, опять не успел я вцепиться в него когтями своей памяти, которая любит оказывать мне услуги – но только не в тех случаях, когда это от нее действительно требуется.
Опять взвиваться от боли в сердце, кричащего о ней, восставать из могилы сна и пугать редких утренних прохожих, замечающих мой оживший труп, торчащий в окне. Но в этой толпе нечасто встретишь кого-то, похожего на нее – раз в тысячу лет, да и тогда – промелькнув светлым призраком, она тут же теряется среди многочисленных, многоликих “не-она” – и опять: вечная полярная ночь ее отсутствия – до следующей вспышки – во сне или наяву – и та, и та реальность ее знает и ждет. Эти ее постоянные прятки – игры с моим гудящим подземным огнем – еще не беда, так как она маячит где-то на горизонте ровным огоньком, улыбкой надежды, которая когда-нибудь, приблизившись ко мне, взорвется хохотом отчаяния – ибо как только я на самом деле найду ее, я и потеряю ее уже по-настоящему – и будут катаклизмы, смена геологических эпох, сдвиги поверхности “земной” коры моего головного мозга, бешеная вулканическая активность и прочие ужасы. Наконец, раскаленное ядро мысли о ней прожжет насквозь мою несчастную без нее Землю и упадет в небо, а сам я, оставшись с зияющей пробоиной в сердце, погружусь в вечный холод и тьму. Поэтому, слышишь ли ты меня, единственная, или нет, я кричу: не приходи, живи там, где живется и дай жить мне, и мой крик – это зов, звериный вой, мольба о твоем приходе – и будь что будет!
***
...перевалочный пункт. Прислонились, перевели дыхание, оставили надпись типа “ здесь были... “ – и в дальнейшие странствия – кого-то тянет к старым знакомым пристаням – привычным и понятным – и оттого – безопасным; кого-то влечет неизвестность, пугающая почему-то меньше, чем сие пристанище. Со мной неуютно быть дольше одного вздоха – все равно что поселиться в кинозале, приняв происходящее на экране за реальную жизнь – постепенно устаешь от бесконечных повторений, сеансов, дешевых ( хоть поначалу и впечатляющих ) актерских приемов, а больше всего – от того, что после счастливого окончания незамысловатого сюжета почему-то начинаются долгие и нудные титры, да еще вдруг оказывается, что фильм демонстрировался не только тебе... Конечно, конечно – не надо этих образов, за ними не скроешь своего лица, разве что скроишь рожу, но все дело во мне – я не хочу менять свой профиль... Опять сострил... Но надрез получился неглубокий, поверхностный, как большинство моих острот – заживают они быстро, затягиваются – даже я их не запоминаю... Да, если не записываю, верно... Видишь, опять ухожу – от себя, от темы, от неприятного признания – себя собой, от произнесения слов в безликую пустоту, которая заменяет тебя... (Оп-па – представляешь, объявление в ЗАГСе: внимание, внимание, в команде произошла замена: вместо гражданки N-ской выходит... замуж гражданка -ова... А вот еще: в команде произошла замена: огонь!..) Извини – несет, люблю штучки... Я говорил о своем нежелании превратить “перевалочный пункт” (или диспетчерский? Или пункт охраны общественного порядка?) – короче говоря, свой пунктик превратить в какое-то более жилое и живое помещение. Почему? Любое мое высказывание сейчас будет ложным, так как я начну оправдываться... Уже начал... Итак, помещение. Но кого кроме тебя, я могу туда поместить и вообще впустить?! А тебя нет. А обустраивать что-то для того, кого нет, кто существует лишь в воображении – пустая трата времени, а его я могу тратить, не впадая в эту болезненную иллюзию ожидания – что я и делаю с большим удовольствием. Проводить Время с Большим Удовольствием! Широкоформатно! Цветно! Художественно!.. Но, к сожалению, хоть все фильмы и про тебя, тебя все равно нет. И иногда мне не все равно. И тогда я начинаю этот бред... Скоро появится очередная путешественница (“очередная” звучит так, словно я – предмет повышенного спроса или лекарство, и вереница страждущих выстроилась в ожидании своей порции – меня выдают перед сном как болеутоляющее, с утра как слабительное, днем – вместо витаминов. Еще меня выдают мои громоздкие отступления, отупления). Я буду ей врать, что она – это ты, она будет врать себе, что я – это он, я ей буду в этом помогать... “Мы идем, пока врем”... или “Кто шагает дружно вря?..” И правда, пришла. Курит. Я пишу. И пока я пишу, получается, что ее – нет, а ты – есть, хотя она – есть, а тебя – нет. За этот парадокс спасибо вам обеим, дорогие мои! Трусливо (молчание затянулось) иду ставить чайник.
***
... Молча – все молча – приходит, садится за стол, курит, смотрит в немытое окно, улыбается – молча. Темно. Спрашиваю, видит ли она что-нибудь, не включить ли свет? Улыбается, спрашивает: а что надо видеть? У меня нет ответа, я смят, смущен и понимаю, что видеть действительно ничего не нужно: ни стен просоветского синего цвета, ни закопченного потолка, ни потрескавшейся эмали, ни вообще кухонного бардака – гораздо лучше водить ручкой по бумаге, попутно запуская лампочных зайчиков себе в глаза, не вслушиваясь в навязчивые напоминания времени – немого, но изобретательно подающего голос
(но не надежды) из наглых настенных часов. Но тогда почему мне все-таки надо видеть ее? Но она молчит и не отвечает на незаданные вопросы, курит и смотрит в немытое окно, пока я не спрошу ее о какой-то не волнующей меня вещи – я уже боюсь молчать, ведь даже если я пишу, я становлюсь намного больше обычного, даже молча, я продолжаю никчемный разговор, и ее молчаливая улыбка все время напоминает мне о том, чего я еще не умею...
***
...И нести собственное одиночество как знамя – героизм в безопасных условиях. Опущенные уголки губ, скорбная складка на лбу, бесполое сознание складывает в голове мысли в кукиш, рот – для поэзии, глаза – для книги, уши – для музыки, все, что ниже – аннулируется , или – за невозможностью полной отмены – хотя бы исключается из сферы осознания – “ это не я пукнул “ – говорит стыдливый ежик из тумана мыслей. А раз тело ниже головы является чем-то посторонним, то вследствие привычки искать причины вовне, это самое тело и объявляется врагом со всеми вытекающими оттуда последствиями. Военные действия: подавить, подчинить, усмирить. Блицкриг не годится для победы над собой, применяются мысли нервно-паралитического воздействия – генералитесса Мораль, поджимая губки, берет на себя функции “Гестапо” – из лучших побуждений, разумеется.
